Авторские истории

В интерьерах больниц преобладают блестящие поверхности. Глянцевые покрытия, хромированные поручни, стеклянные перегородки и зеркала. Это самый очевидный способ продемонстрировать чистоту и расширить пространство, добавив воздуха. Это, вместе с белыми халатами врачей, несомненно символизирует ещё и здоровье. Но я заметил, что свет не одинаково отражается от этих поверхностей: например, блестят отполированные турникеты на входе и мраморный пол, чуть менее охотно сверкает кокарда охранника. Глаза же врача приёмного отделения не отражают свет вовсе.

Приёмное отделение наполнено людьми в гражданском. Они толкутся в светлых коридорах, задевают друг друга сумками и тростями, наезжают на ноги колясками, перебирая многочисленные медицинские бумаги. Они, в кожаных куртках, в шапках и платках, обеспокоены, многие из них голодны. Хаотичные движения и звуки здесь как воздух — по законам физики занимают всё оставшееся пространство.

Эти люди не знакомы с больничными законами, не владеют языком больницы: между ними создаётся гомон из многих диалектов и языков. И, кроме очаровательных особенностей русского у мордвинцев и изобретательных междометий северного Кавказа, я имею в виду ни с чем не сравнимые языки прорабов, бывших военных, блогеров, профессуры еврейского происхождения и прочих. Толмачами выступают врачи.

Они ждут восьми часов тридцати минут утра, когда удерживать двери закрытыми им больше не позволят. Сегодня за одной из таких дверей сижу я и веду приём, о чём ясно гласит табличка снаружи.

После того как стрелки часов достигли положенного места, раздались три удара в дверь — между ними были длинные паузы. Так стучат в набатный колокол.

Сначала вошла вытянутая женщина в платье цвета охры. К платью, к его изгибам вдоль талии, подходила плетёная сумочка. Всё под цвет глаз. Она пригладила немытые волосы и проговорила:

— Добрый день. Можно мы войдём?
— Входите, конечно.

Она закатила в кабинет инвалидное кресло, несколько раз меняя руки и перекладывая сумочку. В кресле сидел человек — я не сразу распознал его пол — в яркой модной куртке и с закутанной в несколько платков головой. Сидел он смирно, будто притаившись, разглядывая меня из-под всех этих слоёв.

Женщина как-то строго посмотрела в коридор, закрыла дверь и, подкатив к моему столу кресло, принялась распутывать платки.

— Так, давай, моя дорогая. Тут хороший доктор.

Через минуту передо мной сидела девочка лет тринадцати с копной вьющихся крупной волной волос, плющом змеившихся вокруг лба и глаз — карих, ясных, но со странным движением в глубине. Казалось, она не смотрит на меня, а очерчивает взглядом мой силуэт.

Перед тем как начать опрос, я ещё некоторое время задержался на её чертах, увлечённо разглядывая то тонко очерченные, красивые, явно мамины брови, то неровный зигзаг губ, нервно дрожавший и будто добавленный ко всему образу наспех неловкой рукой. У девочки были большие, но изящные уши, торчавшие из-под кудрей, что, вместе с темноватым пушком на висках, придавало ей слегка звериный вид. Только теперь я заговорил:

— Ну, здравствуйте. Кто тут у нас? — сначала я широко улыбнулся девочке, а потом посмотрел на её маму.

Та отрывистым движением передала мне папку с документами и паспорт.

— Елизавета Маратовна, Лиза… — начал я.
— Не указывайте отчество, пожалуйста, — строго сказала мама.

— Но я просто записываю как в паспорте…
— Мы попросили нигде не указывать и в паспортный стол уже заявление подали. Пожалуйста, просто Елизавета Убей-Волк. Спасибо.

Она резко замолчала, поправляя что-то в кресле дочери.

— Сейчас постараюсь всё быстро сверить, — бросил я и смущённо потупился в бумаги.

К сожалению, у девочки была немалых размеров и какого-то злого роста опухоль, примыкавшая к стволу мозга. В этом месте сосредоточены все центры, отвечающие за дыхание, сердечную деятельность и жизненно важные рефлексы. Холодным разумом осознав трагичность её положения, я продолжил изучать документы. В заключении нашего Семёна Аркадиевича было написано: «Паллиативная операция». Я аккуратно решил закончить:

— Как вы знаете, у вас по плану паллиативная операция и…
— Да, доктор, сказали, только у вас могут сделать. Семь лет страдаем!
— Я…

Девочка громко вскрикнула и улыбнулась. Мама отреагировала так же. Они были чертовски похожи.

— Вы же знаете, что это означает? Паллиативный?..
— Дорогой доктор, — начала мама, сдувая со лба прядь волос и возясь с салфеткой у рта девочки — у той по подбородку растекались слюни, — не надо умных медицинских словечек, я этого не люблю. Месяц собирала документы, как вы просили.

Я не стал продолжать, а отпустил их с бумагами, которые, к слову, были оформлены с немецкой педантичностью.

Я грустно выдохнул и стал ждать следующего пациента. В дверь постучали: стукнули единожды и тут же открыли дверь. Просунув загорелое лицо и недоверчиво осмотревшись, вошёл поджарый мужчина с редкими седыми волосами.

— Будьте здоровы! Я только спросить! — отчеканил он, закрыл за собой дверь и громко поставил спортивную сумку на пол, забаррикадировав выход.
— Спрашивайте.

Тем временем вошедший уже достал из сумки папку и проводок, выложив для удобства пакетик с йогуртом и печенье.

— Вот я не пойму! У меня госпитализация завтра. Иван Фёдорович Кошкин велел сегодня приехать, сдать кровь на что-то. Вы расскажете?
— Давайте документы.

Он положил папку мне на стол и спросил:

— А можно я у вас телефон заряжу?
— Вон там розетка, — сказал я со стопкой желтоватых листков в руках.

Он снял свою олимпийку и любовно сложил её на спинку стула. Поставив телефон заряжаться, он задержался взглядом на экране, полистал что-то большим пальцем и оскалился.

— Так, — чуть взглянув на его бумажки, начал я, — а сейчас у вас жалобы прежние?

Перед тем как начать, он хрустнул шеей.

— Да, доктор, как вас? Не знаю… Там грыжу нашли в спине. Болело, когда бегал. Я — КМС по биатлону. Тренер Архипов, может, знаете? Ну, золото в Турине! Надо знать, доктор! Спина, да… Но вот сейчас и плечи болят, даже сборы пропустил.
— Вы можете сесть. Я вас осматривать не буду, мне бы только в документах разобраться.
— Да, спасибо, постою. Иван Фёдорович сказал, что с грыжей поможет.

С этими словами он начал приседать и как-то патологически дышать.

— Ничего, если я разомнусь? Нам в академии американец один это упражнение показал, но я не совсем правильно его делаю — у меня ведь тазобедренный...
— Да, вижу, вам эндопротезирование делали, — сказал я, отстукивая по клавишам и побаиваясь смотреть на его гимнастику. — Что-то после назначали?
— Доктор, химия всё это! Я даже австралийца того, обколотого, абсолютно чистым на четырёхстах метрах сделал! А Кошкин ваш — хороший доктор? Я видел, у него в кабинете фотокарточка с Эльбруса, на вершине был…
— У нас — все хорошие!

Я погрузился в изучение снимков его грыжи. Во-первых, это действительно была грыжа, студенческая классика. Никаких секвестров, L4–L5. Во-вторых, я бы не рекомендовал ему так приседать… Мне даже казалось, что я слышал зловещие щелчки от каждого его движения. Оптимизма добавляло то, что за дверью слышны были брань и ругань с малороссийским акцентом; а я был тут, смотрел на приседавшего и в этом не участвовал.

— Иван Усачёв, верно? — уточнил я его имя.
— Кто это?

Я указал ему на фамилию с инициалами внизу его снимков.

— Иванус, — сказал он. — Тут имени просто нет! Николай Иванович Иванус.

Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза.

— Хорошо, Николай Иванович Иванус. Сейчас подпишу направление и отпущу вас, всё в порядке. Ваш институт физкультуры хорошо все документы подготовил.
— Шутите, доктор? Вы посмотрите сюда! Кошкин говорил, что это так нельзя оставлять, — на снимках он указал на копчик. — Оно в зад впивается, заниматься нормально не даёт. Волком вою!

Иван Фёдорович Кошкин доводил порой молодых сестёр до слёз своими матерными пассажами и был известен как эдакий шутник; но собственной рукой писать в диагнозе поклёп на здоровый копчик — не в его правилах.

— Это ваш копчик. Это нормально, — как можно более спокойно сказал я.
— Ладно, доктор, давайте я пойду уже, — и он стал сворачивать свой телефон. — Кстати, у вас предплечья жилистые. Вы с шестом раньше не прыгали?
— Куда, простите?.. Нет, не прыгал. Вот, Николай Иванович, ваши бумаги, можете идти.
— То есть всё? Ну, ты извини, доктор, что отвлёк, — он стал собираться. — У вас, кстати, у охраны даже травмата нет!

Чуть повозившись с сумкой, он шумно вышел.

Я стал гуглить Архипова. Биатлонист. Левша. Дважды разведён. Серебро в Турине. Отец — заслуженный тренер. Выступает под фамилией первой жены.

В дверь постучали двумя сильными ударами с длинной паузой.

— Здравствуйте, — и мужской голос обратился ко мне по имени-отчеству. — Я прошу вашего прощения. Загорелось М07, и пригласили сюда.
— Заходите, конечно.
— Спасибо.

Медленно, с прямой осанкой, зашёл пожилой мужчина в твидовом пиджаке волчьего оттенка с элегантными заплатами на локтях. Вся остальная одежда — брюки, ботинки, жилет — была какая-то непримечательная. Обращаясь, он смотрел прямо на меня, но потом сразу отводил взгляд куда-то к полу. Бесконечное катание глаз очень оживляло его лицо, без этого казавшееся печальным.

— Вы знаете, шутка ли, М07 — номер места могилы моей жены на кладбище…

Я отодвинулся от стола, приняв позу заинтересованного собеседника.

— Можете шутить, доктор, вы молодой. Молодые любят юмор всякого калибра. Так и мне легче будет. Шутите, доктор! Я и сам своего рода шутник. Да если бы не эта зараза…

Он протянул мне папку с документами и присел. С папки на меня безучастно смотрел Антон Чехов, под ним — надпись: «Конгресс Чеховедения. Тбилиси, 1996».

Я изучил выписки. У мужчины была немалых размеров аневризма внутренней сонной артерии. Такие разрываются летально, но и до разрыва могут вести себя прескверно. Я вкратце рассказал об этом пациенту.

— Да я более или менее осведомлён! Мешочек на сосуде. Большой. Лопнуть может. Семён Аркадиевич назвал это псевдотуморозным течением. Я вспомнил из медицинского: тумор, рубль, коллор, доллар… Или как там?
— Рубль, доллар. Да вы и правда шутник!
— Приходится, молодой человек. Извините за фамильярность. Он так и сказал, Семён Аркадиевич: «Если разорвётся, не возьмусь. Да и умрёте, скорее всего». Ну вот опять, шутка ли, я — детский писатель. У меня есть книжка — про красный надувной шарик. Он всем детишкам нравится, с ним играют, без него ни один праздник не обходится. А в конце он лопается, — он помолчал пару секунд, глядя в пол. — Ну, это даже хорошо. Будет что оригинальное на похоронах сказать! А то все эти «иже еси»…
— Ваша аневризма сама по себе не слишком опасна. Но крайне важно не допускать её разрыва. Правильно Семён Аркадиевич сказал: нужно оперировать. А пока берегите себя! У вас гипертония есть? Курите?
— Курить я в восемнадцать лет бросил. Барышня тогда заявила: «С курягой в кино не пойду!» Женой моей стала, чертовка! А пить — выпивал, но не помогает это. Есть вещи и позабористей…
— Да? Ну расскажите, — заискивающе поинтересовался я. — Будем рекомендовать!
— Порекомендуйте начать с Джотто. У него лица будто по-дурацки все похожи. И я вам скажу чем: надо вглядываться в них долго-долго — и тогда, если всё правильно сделать, сквозь эту средневековую темноту, через их улыбки начинает пробиваться душа. Это возрождение и есть, это надо почувствовать! Можно и на чёрно-белых репродукциях: если человек в чёрно-белом этого не видит, то ему и во Флоренцию ехать незачем. Ну, а потом — как хотите, — он откинулся на спинку стула. — Шекспир, Моцарт… Мне Малер нравится. Он будто стоэтажный дворец строит, а не симфонии пишет. Дух захватывает! Потом медленно, через Лермонтова и Гоголя, можно подбираться к Врубелю. Ах! Но это, может, и не для всех. И вроде всё хорошо: на столько вопросов ответы нашёл! Кроме одного — как с аневризмой быть? Слава богу, Семён Аркадиевич есть! Малера, кстати, тоже любит.
— Семён Аркадиевич — большой молодец, — сказал я. — У вас, Кирилл Валентинович, очень правильный подход! Я вам только несколько рекомендаций дам…

Я рассыпался в болтовне о статистике и советах ВОЗ.

— Простите, что без шуток — у нас не положено, — подытожил я. — Всего доброго!
— Спасибо. Кстати, о шутках, доктор! У вас кольцо на пальце, а дети у вас есть?
— Маленькая дочка.
— То что надо! Вы, доктор, по-детски ко всему такому относитесь. Вот что: если лягушки квасу всё время хотят, но «с» им никак не произнести? Задумайтесь! Я свободен?
— Да, — после такой фразочки я с подозрением на него взглянул. — То есть нет, секунду! Я у вас анализов на гепатиты не нашёл. Есть просроченный, но он не подойдёт. Простите, всё по регламенту.
— Эх, незадача. Я у вас наверняка могу сдать. Платно?
— Боюсь, что да, — ответил я.

И так мне захотелось помочь старику-писателю, и стало так стыдно за это канцелярское «боюсь, что да», что из моего рта вырвалось:

— Вы идите! Спокойно оформляйтесь в палату, а там уже чуть позже у вас сёстры всё возьмут.
— Спасибо, молодой человек!
— И вам — за такие советы!

Потом было ещё несколько пациентов. Кто-то просил у меня справку о вменяемости — потом выяснилось, что она нужна для отца его невесты. Одному мужчине с паркинсонизмом я помогал включиться после таблеток, сидя на его ладони. Мусульманин с могучей, непроглядно чёрной бородой извинился на полуслове и кинулся в намаз, головой не то чтобы к востоку, но к пожарному плану эвакуации. Ещё двум я, применяя всё, что вспомнил из занятий с доктором Лившицем, попытался объяснить разницу между фурункулом и карбункулом; одному из них, особо толстому, даже пришлось раздеваться.

Около четырёх в дверь постучали уверенным триплетом. Пациенты так не стучат. Однако открылась дверь лишь после моего фальцетного «Войдите!». Это был Котаев, с его оправдывающей фамилию улыбкой.

— О! Мир тесен — я тоже рад тебя видеть. Можно я у тебя попрячусь?

Я кивнул, встал и закрыл за ним дверь. Всё равно было время обеда. Мы оба, вздыхая, сняли свои резиновые хирургические тапочки и размяли пальцы ног. Котаев, пожалев о том, что нельзя закурить, начал:

— Хочешь, историю расскажу?

Он открыл кран — оттуда шумно и не сразу потекла вода. Котаев яростно натёр руки мылом и пожаловался:

— Вызывают дежурного в приёмник пролежни посмотреть, а у самих ни перчаток, ни раковины!

При слове «дежурного» у меня дёрнулось под ложечкой. Как я забыл, что сегодня в ночь дежурю вторым нейрохирургом?

— …и до второго хирурга не дозвониться. Пришлось идти! Благо, пролежень на пять копеек, — и он, вытерев руки, показал его размеры. — Пять рублей, я бы даже сказал.
— Я дежурный, — произнёс я.
— Ну даёшь! Тут такое не терпят. Выходит, повезло тебе со мной, хех! Ладно, в отделениях пока всё тихо. Вот тебе история! Поступил вчера пациент с опухолью. Не большая, не маленькая, но неприятная. Во входящих написано: «Сотрудник МВД». Он мне и рассказывает с жаром, руками ещё так странно делает, как он с двумя детективами — я тогда не придал значения этому слову — афериста ловили какого-то. Хорошо. Опухоль посмотрел. Офтальмологи. Заведующий одобрил. Готовим к операции. Сегодня утром он снова про детективов! Я спросил, как зовут этих джентльменов. А он говорит: «Следователь Кандинский и офицер Клерамбо». Представляешь?! Кандинский и Клерамбо! Я понимаю: дело пахнет керосином. От него и вправду часто керосином пахнет, — Котаев щёлкнул себя по шее. — Я про Олега Ивановича, нашего психиатра. Позвал его и показал этого пациента. А тот правда не в себе оказался! Опухоль, я понимаю, но так вычурно: Кандинский и Клерамбо. Оказалось, в регистратуре ошиблись и вместо «ПНД» написали «МВД». Он санитаром был. Вот так! А Олег Иванович такое показал: вытащил из кармана пальцы, будто ниточку держит, и пациенту якобы её подержать даёт, а тот — раз! — и берёт её, даже на палец стал накручивать, бедняга! Я хотел остаться и дальше эти фокусы посмотреть, но меня сюда вызвали.
— Ты не подумал, что Олег Иванович тоже спятил?
— Подумал! Но решил сойти за умного.
— Верно говоришь — цирк. Чего только не покажут… У меня сегодня пациенты были: у одного фамилия Иванус, второй — Сынгеев. Это к деньгам?
— Давай без суеверий сегодня. Дежурство. Фамилии забавные! Но у меня такой был — с тебя от смеха штаны спадут.
— Ну?
— Не скажу. Может, потом. Нам ещё до утра вместе. Давай.

Мы попрощались, и он скрылся в коридорах приёмника.

Дверь закрылась, будто упала гильотина. И покатился пятый час. Пора было заканчивать. Работа прекрасна своим окончанием.

Я пошёл наверх, в кабинет со скучным душком кофе и засаленным коричневым диваном.

Проходя по коридору, столкнулся с медсестрой. И опять я разглядел в её взгляде то, чего там наверняка не было. Ещё более заметный в белом больничном свете блеск этих обильно облитых голубой влагой глаз будто что-то у меня спрашивал. Но, смутившись, я не понял чтó и переключился на тонкую оторочку белой нити, бежавшую по воротнику у самой её груди.

— Здравствуйте, доктор!
— Добрый вечер, Саша.

Несколько секунд мы сближались, шагая по коридору друг другу навстречу. Как только она скрылась за моим левым плечом, я наконец-то расслабился.

В кабинете сидел Антон и, как всегда мерно, отстукивал на клавиатуре свой полусонный врачебный ноктюрн. Бросив что-то в ответ на его приветствие, я погрузил себя всего в яму нашего дивана. Не было ещё и шести, но спать хотелось больше всего на свете. И в эту сладкую минуту зазвонил телефон. Антон снял трубку.

— Да, он тут лежит.

Пришлось со скрипом встать и подойти к столу.

— Дежурный. А, добрый вечер, Фёдор Анатольевич! Вы ещё здесь? Что значит — «мой сын геев»?! А, Сынгеев. Помню. Интересно, что вам тоже пиджак запомнился! Ага. Что? Я разрешил. И ВИЧ, и гепатиты, и сифилис?! Вот так Джотто! Да это я не вам… Конечно! Прошу прощения, Фёдор Анатольевич. Впредь обещаю!

Я повесил трубку. У детского писателя оказался весь букет венерических заболеваний…

Теперь можно было полежать несколько часов, экономя силы для следующей главы сегодняшнего дня — ночного дежурства.

В голове всплыла девочка со странной фамилией и немного волчьим лицом. Но как она была красива! Неужели это та же природа, наградившая её чудесными волосами и этой игрой Азии и Европы на лице, та же природа, заведующая длиной костей, количеством родинок и способностью желудочных соков, по недосмотру допустила эту смертельную опухоль в области самых тонких своих произведений? Я ужаснулся тому, как подробно стал представлять себе внешнюю и внутреннюю её анатомию. Будто сознание-хирург стало по профессиональной привычке прикладывать ленту с сантиметрами к её голове — вот сосцевидный отросток, чуть медиальнее стоит делать разрез. Дойдя до самых внутричерепных нервов, я проснулся.

— Просыпайся… Убей-Волк…

Надо мной со следами подушки на лбу и тревожными глазами возвышался Котаев.

— Что случилось?
— Девочке твоей не очень хорошо, пошли.

Мы торопливо прошли по коридору реанимации. Старались незаметно протирать сонные глаза.

Оттуда, откуда раздавались шумы аппаратов, поддерживающих жизнедеятельность, и где крутился сонм возбуждённых сестёр, выплыл реаниматолог без шапочки. Застывшие в доброте глаза, лысина и не успевшая ещё полностью поседеть довольно густая борода придавали ему сходство с иконой.

— Привет, коллеги, — он пожал нам руки, глядя на снимки мозга. — Девочка совсем плоха. Вклинение. Она перестала глотать, сами понимаете. Предлагаю готовить операционную, а мы пока трубочку поставим.

Котаев многозначительно кивнул.

— Ты помоги дяде Паше, а я пойду в оперблок. Поздравляю, кто-то сглазил, — сказал он и удалился, размахивая полами мятого халата.
— Трахеостома — дело нехитрое.

По тому, как произнёс это реаниматолог Павел, стало ясно, что он операцию проводить не собирается. Он раздал множество команд сёстрам, а мне велел намыться «моментально».

— Это обязательная процедура для всех врачей.
— Я не проводил её. Может, учиться будем в другой раз?
— Запомнишь на всю жизнь — как на велосипеде кататься.
— Скорее, как с парашютом прыгать.

Когда я подошёл к пациентке, той самой девочке Убей-Волк, она была полностью скрыта простынями. Лишь виднелась трубка и дышала за неё и небольшое обработанное йодом поле смотрело на меня оттуда, где у мужчин торчит кадык.

— Ориентиры простые, — показывали мне, — щитовидный, перстневидный, мембрана. Самое важное — оставаться на linea alba. Строго посерединке! Там, в трахее, увидишь трубочку. Мы её и поменяем, вставим новую ниже гортани, девочка хоть задышит по-человечески.

И снова в голове поплыли картинки из атласа. Однако скальпель уже у меня в руке. Я сделал надрез под выступающей частью хряща. Крови — ни капли. Значит, можно двигаться дальше. Сестра стояла рядом, я видел её руки, вибрировавшие в готовности помочь. Я сделал ещё одно движение — появилась мясистая ткань, и обильно проступили капли крови. Я бросил сестре что-то вроде «Где же, чёрт побери, салфетки!». Стал обстоятельно сушить рану и тянуть время.

— Это плятизма. Ты, наверное, давишь на край слишком сильно, вот и в сторонку ушёл, — прозвучал голос Павла из-за плеча.

Аппарат дыхания несколько раз тревожно пропищал. Всё тот же голос попросил поторапливаться.

Я обложил края раны салфетками так, что стало совсем сухо, ещё помешкал пару секунд и, прикрыв глаза, полоснул в стороне от намеченной траектории. Показалась белая ткань, за которой дрожали кольца трахеи. Я вздохнул — дальше навредить было уже сложно. Попросив готовиться к смене трубки, я вдруг увидел странную дрожь тела под моим скальпелем. Затем раздался высокий, раздражающий писк прибора искусственного дыхания. Пока пелена неопытности сковывала меня, я услышал какой-то треск, и тело девочки ушло из-под меня. Четыре, а то и пять рук сорвали с него все простыни и бросили мне под ноги.

Борода реаниматолога приобрела блеск и тряслась в такт его ритмичным толчкам её грудной клетки. Ещё две или три руки отодвинули меня, всё ещё державшего скальпель, в сторону. Строго по очереди раздавались писк аппарата, команды и счёт Павла: «Раз, два, три». Действие сгустилось над грудью пациентки. Я скинул маску, перчатки и халат и стоял, тяжело дыша. У девочки остановилось сердце.

Павел смачно выругался, посмотрел на линию пищавшего аппарата, выругался ещё раз и сказал мне:

— Пишите, доктор.

Затем пробормотал что-то под нос, кивнул сёстрам, те кивнули в ответ. Зачем-то распахнул окно за койкой.

— Пускай летит.

И, грустный, ушёл.

Девочка лежала передо мной. Белеющая фарфором, как кукла. Потные волосы, вялое мясо опустившихся щёк и заострённый нос повсюду образовывали углы на её лице. А ведь ещё сегодня утром я писал её фамилию при поступлении — Убей-Волк, — теперь же чувствительная душа смогла бы явственно ощутить холодные волны молчания аппаратов, вившиеся вокруг девочки.

В молчание вторгся Котаев.

— Ну, что тут у вас? Наверху всё готово, сёстры ждут.

Появился Павел.

— Реанимационные мероприятия в течение тридцати минут безуспешны. 23:42, биологическая смерть. Честно говоря, шансов у неё не было. Нам с вами нечего расстраиваться. Однако жалко… Как свяжитесь с родственниками и всё оформите, заходите в нашу комнатку. Петя чаёк какой-то забористый вчера принёс.
— Трагедия, — печально сказал Котаев. — Сколько ей было? Тринадцать? Волосы красивые...
— Две тысячи десятого года рождения, — сказал я и в последний раз перед тем, как её увезут, взглянул на блестящие клоки волос вокруг видневшегося из-под простыни волчьего уха.

Котаев, как старший товарищ, принялся обстоятельно заполнять все протоколы. При этом иногда его пальцы замирали, а глаза обращались в раскрытое Павлом окно. Быстро справившись и ловко подшив все бумаги к её истории болезни, он немногословно и в меру хладнокровно поговорил с мамой девочки. Так, под равномерный стук клавиш, пролетела сегодня жизнь Елизаветы Убей-Волк: от размашистой подписи в приёмном отделении до распахнутого окна в реанимации.

Спустя полчаса мы сидели с Котаевым и молча глотали сигаретный дым на чёрной лестнице. Немного дрожали пальцы, веки застыли на полпути. Котаев вдруг вздрогнул и весь изобразил нетерпение поскорее доспать упущенное. Не желая расходиться лишь с горечью Lucky Strike во рту, он сказал:

— Странная всё-таки фамилия.
— Убей-Волк… Ещё и без отчества.
— Сказать, какая была у меня самая необычная фамилия?

Я затушил сигарету и тоже заторопился к своему дивану.

— Ну, какая?
— Калмык был лет пятидесяти. Сакмайкоков.

Редактор: Ася Шарамаева
Корректоры: Александра Крученкова, Катерина Гребенщикова

Больше Чтива: chtivo.spb.ru

Она встала из-за стола посреди разговора. Ушла в спальню и не вернулась. Из-за стены вскоре донесся звук телевизора. Ни первое, ни второе, ни третье на мать похоже не было.
Мы с Шарлем переглянулись.
– Ты понял что-нибудь? – спросил я.
Шарль отвернулся.
– Ты что ли провинился?

Я потянулся к нему, мягонькому и теплому: уж больно на душе было паршиво. А он прыг с табуретки и пошел рыжей буханочкой из кухни, махнул хвостом, мол, сам дурак. И коготки по ламинату цок-цок.

Ясно. Кому, как не мне, быть виноватым. Шарлик-то молчал, урчал только под маминой ладонью, а говорил я. Да, уезжаю, да, в Питер. Исход неизбежный в нашем городке, как в старых сказках счастье Ваньки-дурака и Елены Прекрасной. Казалось, мама тоже это понимает. Месяц я подсыпал намеки, мол, друзья живут, приглашают, издательства ближе, мастер-классы, форумы фейс-ту-фейс. А вышло, что не вышло подготовить.

Я вымыл посуду, вытер стол, убрал в холодильник творожные колечки, мамины любимые. Успел купить последнюю упаковку в “Тридевятом царстве”, кондитерской, отмеченной мамой пятью звездами на Яндекс.Отзывах. Выманил Шарля из его сапожьей берлоги тонким ароматом корма. Наглая морда, потискать себя не дал, но от кролика в соусе не отказался.

Я осторожно заглянул в спальню.
Мама сидела в кресле и вязала. В большом, троноподобном – неожиданно маленькая мама. И тапочки слабо покачивались на ногах. Забавно, по отдельности и кресло, и мама были вполне себе нормальных размеров. Это неизменно меня поражало. В цветастом, а-ля павлиний хвост, халате мама тянула пряжу, и пара клубочков подпрыгивали, вращаясь, в коробке. Громко работал телевизор: рисованный король говорил глупости, а придворные смеялись.

– Я все убрал, мам, посуду помыл, Шарлюшу покормил, – с надеждой доложил я.
Она закивала. Телевизору, не мне.
– Ну, мам, ты расстроилась?
Усмехнулась, но не взглянула. Это тоже королю. Пальцы ее ловко работали со спицами. Цык-цык, цык-цык – и новый ряд.
– Все будет хорошо, мам.
Войти я не решился и прикрыл дверь.

Я был впечатлительным ребенком. Маме, папе с этим и повезло, и нет. Стоило сунуть мне в руки чудесную книжечку “Мир сказок”, как развлекать меня им уже не приходилось, могли спокойно собачиться за стенкой, а потом мириться, не разговаривать друг с другом и снова мириться. Жить с огоньком они умели. Но и я чтением не ограничивался.

Выкрадывал у мамы те самые клубки пряжи и запускал их по квартире и двору. Таскал с собой бутылочки из-под “Растишки”: в одной – мертвая вода (в которую я соль насыпал), в другой – живая (которая сладкая и вкусная). Таскал и предлагал мертвую тем, кто жаловался на болячки да ранки. И сладенькой поливал всяких умерших мух, порезанных червей, жуков колорадских и однажды даже дохлого голубя. А как радовался, когда все они оживали! Кроме голубя, разумеется.

Были у меня и кроссовки-скороходы, синие с белыми полосками, и велосипед “Сивка-бурка”, серо-буро-малиновый от того, что у отца никогда не хватало одной краски на весь велосипед. Была и коллекция перышек Жар-птицы, которых я понавыдергивал из курочек в деревне, за что получил справедливый тюк от петуха и нагоняй от бабушки.
И только скатерти-самобранки не было, ею командовала мама. Пробовала это скрывать, но стоило нам выбраться на пикник или пляж, как я наблюдал магию. А папа… Папа жил с уверенностью, что однажды на крючок его спиннинга попадется не щука, так золотая рыбка.

Я позвонил на следующий день, мама не ответила. Набрал вечером – просто молчала в трубку. Я начал понимать отца: ага, этап немых упреков. Не оставалось ничего, кроме как оправдываться:
– Мам, ну, не переживай, все будет хорошо, мы всегда будем на связи… Зачем ты обижаешься? Я ведь уже взрослый человек… Ну, не могу же я до старости работать в нашей местной газетенке? Неужели ты мне этого желаешь?.. Я хочу, чтобы ты меня поняла.

На второй день я заехал к ней. Она подогрела жареной картошки с горбушей, накрошила свежий салат, сварила кофе – и все молча. Первое время за нас двоих отдувался Шарль: тут помурчал, там подмякнул, здесь поорал. Меня вновь не замечал, петлял лишь у маминых ног, следил за дверкой холодильника.

Затем слово взял я. Рассказал об очередной подлости Мышильды, своей крысоватой коллеги, как она за моей спиной обработала клиента из моей базы и заняла под него рекламных модулей на пол второй полосы. Выдумал, по правде сказать (как назло Мышь в последние дни не пакостила), но очень уж мама любила поворчать по ее душу, когда я бывал в гостях. Но не в этот раз. А дальше повторилось все, как встарь: мама в спальню, я за мойку, Шарль – жевать.

Мама вязала носки, утопая в кресле. На экране распевали дифирамбы за очередным безумным чаепитием.
– Помнишь, как я разматывал твои клубочки, думал, что приведут ко входу в Тридевятое царство?
Мама не ответила, считала петли. Не улыбнулась даже.
– Тоже мне царевна Несмеяна! – сорвалось с губ, тут же кольнула совесть. Мозг, судорожно соображая, подкинул идею: – Ну, поручи тогда задание, раз так! Сложное, невозможное – плевать. Выполню – заговоришь со мною.
Мать покачала головой, вздохнула.
– Ваше Высочество, чего изволите?
Многолетняя история наказаний и искупления вины, отпечатанная с детства на подкорке, подсказала очевидное:
– Чу, слышу думы Ваши грозные: ага, ежели до захода солнца отмою покои Ваши так, что можно будет в половицы, как в зеркало, глядеть, подáрите мне радость внимать голосу Вашему? Так знайте же – берусь, царевна, сдюжу!

Я вооружился парой ведер, пипидастром и шваброй, пшикалкой для зеркал и салфетками из микрофибры. Мать не сдалась, и я принялся за дело. Прошелся по всем поверхностям и углам, поднялся и к гардинам с антресолями. Натер до блеска зеркала и стеклянные дверцы шкафов. До белизны вычистил газовую плиту и раковины. Отдраил пол до чистой воды. Да погонял Шарлика из комнаты в комнату.

Думал, психану, брошу, и мы рассоримся в пух и прах. Но я ж впечатлительный ребенок, и забавная мысль, что я тот самый Иванушка, у которого чудесным образом все получается, придавала сил. Это не мука, это игра! Напряги мышцу воображения – и вот у тебя уже пипидастр, который сам подлетает к гардинам, салфетка, которая слизывает разводы и пятна, и швабра, которая сама вытягивается и даже загибается.

Закончил с последним лучом.
– Ну, что, царевна, работа сделана, могу услышать Ваш голос?
Мама, разливая чай, качнула головой. Я скрипнул зубами.
– Али не кажут начищенные половицы всей красы Вашей аки зерцала? – не сдержался, съерничал.
Она снова качнула головой, но улыбка мелькнула в уголках губ.
– Ну, будет еще день, Ваше Высочество.
Чай пили молча.

На следующий день явился с рассветом. Ладно, почти. Правильнее сказать – к завтраку. Была суббота, солнечный выходной. Мама молчала, Шарль в такую рань не показывался – дрых на поваленных сапогах. Эта замшевая пара – единственная отцовская вещь, что мать оставила в квартире.

– Готово ли новое задание, Ваше Высочество? – грянул я в тишину, решил не отступать. – Коли выполню – заговоришь со мной. Теперь уж точно.
Мама жевала омлет вприкуску с сырным бутербродом. Глянула в окно.
– Слышу думы твои хлопотные. Ага, шестой день седмицы, ясно, чего желать изволишь: земля помощи дожидается. Ну, ежели спасу угодья твои от трав сорных, ежели напою водою да избавлю от тяжести плодов, соком налитых, даруешь мне радость беседы с тобою – по душам да с пониманьем.
Мама скрестила руки на груди, постучала пальчиком по подбородку, пожала губами. Вошел Шарлик и все испортил своим несносным французским акцентом.

Ехали втроем. Дача встретила разноцветьем и полифонией. А еще густыми ароматами, от которых не привыкшие носы (мой и Шарля) тут же запчихали. Несмеяна устроилась на лавочке со все теми же клубочками на поводках. Шарлюнчик после завтрака из телятины с овощами улегся на крылечке, подставив пузо солнечному теплу. А я вооружился тяпкой, лопаткой, ведром, перчатками и старой отцовской соломенной шляпкой и бросился в бой.

Сражение оказалось куда тяжелее и потопролитнее первого. Долго ли, коротко ли, но очистил грядки от полчища сорняков. И снова не без помощи того впечатлительного дружочка: перчатки-самохватки не выпускали колючих трав, а тяпка-порубайка и лопатка-откопайка выковыривали их с корнями.

Перекусив и напившись вдоволь морса, поспешил напоить и пересохшие земли. С лейкой-полейкой, вода в которой никогда не иссякает, работа спорилась. Шустрыми струйками из дырявого носика вода (живая-не-живая, но живительная) нежно била по грядкам, по листочкам-лепесточкам, шипела, жужжала и пугала Шарля, который сбегал прочь, припадая к земле. Воздух напитался влагой, и заскучавшее солнце даже поиграло радугой.

Но царевна все равно обхитрила, за моей спиной увела мою работу: глянул – уже корзины спелыми плодами наполняет.
– Нечестно играете, Ваше Высочество, – заметил я. – Али и в этот раз не зачтете подвиг?
Мама лишь усмехнулась. Но яблоньку выручил все-таки сам. И в благодарность она приютила нас в своей прохладной тени на послеобеденный отдых.

Когда стали собираться, обнаружилось, что Шарль, рыжий негодяй, пропал. Переглянулись с мамой. На пару секунд в ее глазах застыло замешательство, а затем она заголосила:
– Шарль! Шарлюша! Ко мне, мальчик! Шарлик, ты где? Кис-кис.
Я обрадовался, победно выдохнул. Вроде я дите, а как ребенок, ведет себя она. Ей-богу!
– В сарае не смотрела? – спросил тут же.
Она не ответила! Молча пошла туда. И снова донеслось ее “кис-кис”.

Ясно: расколдовалась, да не для меня, упертая! Ну, ничего, самолет мой не завтра и даже не через неделю.
Искали от силы минут пять, пока в наступившей тишине не послышалось недовольное “Мэо!” Потом снова. И снова. Звук привел нас в дом.
Говорила шляпа. Та самая папина соломенная шляпа, которую я после работы бросил на тахту. С очередным требовательным “Мау!” из-под шляпы выглянул Шарль.
В город ехали молча.

На третий день пришел с дарами. Чтобы наверняка.
– Принимай гостинцы, Ваше Высочество! – стал выкладывать на стол из пакетов, приговаривая: – Вот изловил для тебя Жар-птицу, правда, выщипал уже. Заглянул к Рябе и разжился десятком яиц, да не простых, а золотых. Набрал тебе в заморский тетрапак молочка из молочной реки. Ну и добыл волшебных колец в “Тридевятом царстве”.
Звучал с издевкой, так она разве не издевается? Разложила все по полкам холодильника и снова в спальню. В покои на трон.

Собираясь с утра, я ломал голову, придумывая подвиг. Приготовить пир? Выстирать и выгладить? Забить, закрутить, переставить? Подбирал вроде с энтузиазмом, но теперь вдруг вся решимость испарилась. Осталась лишь усталость от игры и раздражение. Терпение кончилось.

– Мам, я все равно перееду, – выдохнул я. Она остановилась в дверях. – Ну не может быть по-другому. Даже в сказках сын всегда уходит, так повелось, наверно, потому что это жизнь.
Мама вздохнула.
– Он должен, ну… пройти через трудности. Огонь, воду и пятое-десятое... – Я шагнул к ней, она обернулась. – Чтобы стать мужем и… найти себя. Да-да, мам, вот такие мы теперь – все поголовно ищем себя, – я усмехнулся. – Ты же тоже читала все эти истории. Помню, читала мне. Дорога, мам... Разве хоть одна история обходится без нее? И вспомни: сын всегда возвращается, только уже с богатством и невестой, а?
Я улыбнулся. Она раскрыла было рот, но слово так и застряло. Тогда она закивала и юркнула в спальню. Я простонал и бросился следом.

– Ладушки, Ваше Высочество, знаю я третье задание! Перенести Вас с собою за тридевять земель в большой-богатый Питерград. Да проще репки, царевна! И поможет мне в этом чудо-чудное. – Я достал телефон, залез в сеть. – Так, билет. Один, взрослый. Летим мы в Питер, дата – двадцать третье. Мудрина Алёна Владимировна. Так, паспорт.
Кинулся к комоду:
– Паспорт, паспорт. Видел ведь, был здесь. Ага!
– Хватит, Ваня! Не сходи с ума.
Нет, это не Шарль заговорил. Мама.
– Наконец-то! – вырвалось у меня.
– Вот! – вскрикнула она. – Вот! – Ткнула в меня пальцем.
– Что “вот”?
– Да знала я, что ты уедешь! Давно знала, хоть ты и говорил, что не планируешь…
– Ну, я не был до конца уверен, – стал оправдываться.
Но мы говорили! Наконец-то говорили!
– Серьезно, мам. Просто недавно прошел собеседование в интернет-издании в Питере, и…
– И я рада за тебя, действительно рада. Знала, что так будет, материнское сердце не обманешь.
Она опустилась в кресло. Такая маленькая.

– Но почему тогда не разговаривала? Зачем этот дурацкий бойкот?
– Из-за “наконец-то”!
– Что? Не понял.
Я спрятал телефон, шагнул ближе.
– Что ты мне сказал, помнишь?
Мама подняла голову, посмотрела с огорчением. Ох, этот взгляд. Знакомый до боли. Когда-то я был впечатлительным ребенком, прошло несколько лет – и я стал не впечатляющим подростком: не отличник, не спортсмен, не помощник по дому. Одно огорчение.

– Что в конце месяца переезжаю в Питер, – буркнул я, совсем как тот самый подросток.
– Нет, как ты это сказал?
– Да я ж тебе намекал, готовил как бы. Сказал, чтоб не переживала, что друзья есть.
Она устало улыбнулась.
– Нет, Вань, я про другое. Ты прости, я, наверно, действительно перегнула, просто… Наконец-то… Вань, ты сказал еще: “Уеду отсюда наконец-то”, понимаешь?
Я хотел было мотнуть головой, но до меня дошло. Я вмиг покрылся потом и наверняка покраснел, живот скрутило.

– Неужели тебе здесь было так плохо? – выдавила мама. – Что, надоела я тебе, поскорей бы бросить?
– Конечно, нет, мам! – Шагнул к ней, опустился на пол. – Я… я не имел это в виду, я… Я вообще так не думаю, просто… Не знаю, это слово, оно само вылетело.
Мама кивнула. Протянула руку и смахнула прядку, съехавшую мне на лоб.
– Да, бывает, – сжала она губы. – Понимаю.
– Нет, правда. “Наконец-то” это… это, наверно, потому что давно об этом думал. И всё. Нет, совсем не потому, что мне здесь плохо или прям всю жизнь было ужасно, совсем нет.
Она снова пригладила мне волосы.
– На самом деле, мам, было классно. Хоть я и бесил тебя часто, но мне с тобой точно повезло, спасибо, что терпела.
– Да, я знала, ты не со зла, я тебя так не воспитывала, – погрозила она пальцем. – Хотела сдаться сразу же после первого… подвига, но, признаюсь… игра меня увлекла.
Мы усмехнулись.
– Понимала, ты не виноват, но это по-прежнему больно для меня, “наконец-то” то есть. Твой отец, когда мы развелись, он ведь тоже сказал: “Наконец-то”.

В ее глазах сверкнули слезы. Я поднялся и обнял ее. Крепко-крепко. Такую маленькую, но такую сильную.
Не знаю, сколько мы так просидели – в обнимку, она в кресле, я на подлокотнике, но в какой-то момент между нами протиснулась мохнатая морда и резонно спросила:
– Обедать будем?
Несмеяна хохотнула.

Пировали богато и громко. Вспоминали подвиги последних дней и проказы дней минувших. Помянули и Мышильду.
Мама встала из-за стола и посреди разговора отлучилась в спальню. Возвратилась с гостинцами:
– Я зачем тогда в спальню-то хотела? Я ведь закончила как раз, хотела тебе отдать и покончить с обидой. – Она вручила мне шерстяные носки да варежки. – В Питерграде зимы-то холодные.

Автор: Женя Матвеев
Оригинальная публикация ВК

Сегодня мне опять приснился этот сон. Он всегда очень ясный, очень яркий и очень грустный. Но просыпаюсь я не опечаленная. Просыпаюсь я с сознанием, что все произошло, как следовало тому произойти. Все обязательства погашены, и никто никому ничего не должен. Вот разве что…
Меня ведь читает так мало народу. И будет совсем безопасно, если я расскажу эту историю. Вряд ли она попадет не в те руки. А если и попадет, то все уже кончено и забыто. И следы поросли травой.
Это был небольшой приморский городишко в одной из стран, расположенных на одном из новых континентов, возникших, когда не стало великой Гондваны. Как известно, произошло это тогда, когда Эру свернул все пути в кольца и обратил Арду в шар. То есть очень давно. Поэтому не имеет никакого значения, на каком из материков расположен был городишко,  в мэрию которого ворвалась как-то утром женщина средних лет, только что выпрыгнувшая из-за руля большой блестящей машины. Каждый, увидевший эту машину, сразу бы сообразил, что действие происходит в благословенные пятидесятые, когда бензин был дешев, а дамы могли себе позволить носить пышные юбки на кружевных подъюбниках кипенно-белого цвета и нитяные белые же перчатки до локтя. Сумочки тогда были непозволительно маленькими и скорее напоминали пудреницу, нежели сумочку. Вот такая-то лаковая безделица и болталась на локте женщины, пока она торопливо убеждала секретаршу мэра, что ей нужно войти к хозяину кабинета прямо сейчас и ни минутой позже.
Добравшись, наконец, до мэра, женщина глубоко вздохнула и открыла рот. Казалось бы, она должна была затараторить. Но вместо этого она заговорила звучным необыкновенно красивым голосом внятно и неспешно:
- Они скоро будут здесь. Конечно, они понятия не имеют о том, что здесь происходит на самом деле. Но у них масса самых диких теорий, и большинство склоняется к тому, что у нас расположена законспирированная шпионская база Советов. Впрочем, процентов тридцать за то, что это опять-таки законспирированная шпионская база пришельцев. И вот они (разумеется, в строгой тайне) выдвинулись сегодня, вооруженные усыпляющим газом, шприцами с бог весть какой дрянью, нервно-паралитическими гранатами и простыми карабинами. По-моему, Петер, пришло время уходить.
Мэр города, мужчина среднего роста с усталым лицом, вздохнул:
- Нам было так уютно в последние годы! И наши сады, что они сделают с нашими садами!
- Скорее всего, сады просто одичают. А вот нам будет совсем нелегко. Это не старые времена и повсюду теперь требуются документы. Социальные карточки, вид на жительство, налоговые декларации и масса прочей бумажной ерунды. Нет, Петер, на этот раз действительно пришло время уходить.
- Но как они могли догадаться, Луиза!
- Не будь дураком! Это наше кладбище, на котором никто не похоронен. Эта наша больница, в которой никто не лечится. Наше налоговое управление, которое не собирает налогов. И потом, в городе совсем нет детей. Никаких. Уже семьдесят лет. С тех пор, как они ввели статистику, жить стало решительно невозможно.
Мэр протянул руку к коммутатору и нажал самую потертую кнопку.
- Жоржетта, - сказал он, - объявляй общий сбор.
И народ, населявший город, потянулся к выглядевшему неприлично новым и неприлично стерильным зданию муниципальной больницы. Внутри больница казалась еще более странной, чем снаружи. Ее населяли блестящие шкафчики, полные склянок и картонных упаковок. Там и тут в углах стояли каталки с хромированными ручками, на которых (это было сразу заметно) никто никогда не лежал. В операционной на подносе были выложены хирургические инструменты, и солнце отражалось от их нетронутой поверхности и бросало солнечные зайчики на идеально выкрашенные стены. Да и народ, наполнявший постепенно больницу, выглядел странновато. Сразу и не скажешь, но что-то в них цепляло взгляд. Может быть, то, что среди них не было ни молодежи, ни стариков – только хорошо сохранившиеся люди средних лет. Может быть, то, что волосы у них у всех имели странный припыленный оттенок, словно кто-то собрался напудрить их мукой, но остановился, едва начав задуманное. Может быть , стороннего наблюдателя смущали их глаза – слишком ясные, слишком холодные, слишком разумные. Должно быть, городок их действительно находился на отшибе, долгое время не замечаемый властями, раз они столько лет смогли прожить, не тронутые и не потревоженные.
Все они, и мужчины, и женщины, казалось, весьма легкомысленно отнеслись к сложной ситуации. В толпе слышались смешки и шутки, кто-то насвистывал, кто-то напевал.
- Пропустите, пропустите! Лаура, подвинься, Ганс, отойди с дороги, Жан, куда ты тащишь с собой стул?
- Это настоящий готический стиль! Каштан, между прочим, мое любимое дерево!
Мэр погрозил Жану пальцем и встал, наконец, во главе толпы, которая к тому времени успела сформироваться в довольно стройную колонну.
- Вперед! – воскликнул мэр, и сопровождаемый одобрительными выкриками двинулся к регистратуре, расположенной на втором этаже. Там в углу стояли громоздкие часы, явно не представлявшие антикварной ценности, в отличие от каштанового стула. Мэр открыл часы и остановил маятник. Потом передвинул стрелки, так, чтобы часовая указывала ровно на шесть часов, но минутная почему-то показывала без четверти. Часы задумались на минутку, а затем разразились хриплым боем. В покрытой белым кафелем стене рядом с ними образовалась еле заметная трещина. Мэр снял с шеи ключ и вставил в трещину, которая тотчас же расширилась и раздвинулась, открыв проход в зал, также отделанный сверху донизу белым кафелем. Народ устремился в щель, что заняло не мало времени, так как ширины ее хватало только на одного человека. Последним протиснулся Жан, волоча за собой стул. Едва он вынырнул с другой стороны, как щель сама собой сомкнулась, и ровная блестящая стена на ее месте не вызвала бы никаких подозрений.
Они прошли через кафельный зал и оказались на лестнице, круто уходившей вниз. По мере продвижения, лестница старела, но не ветшала. Бетонные ступени стали мраморными, мраморные – дубовыми. Блестящий кафель на стенах постепенно превратился в гладкотесанные каменные плиты. Электрическое освещение сменилось смоляными факелами. Кто все это построил? В какие времена? Почему факелы вспыхивали сами собой, освещая дорогу впереди, и сами собой гасли, когда мимо них проходил последний из странников? Я не знаю. Но не одна лестница изменилась. Изменились и те, что шли по ней. Личины спали, и объявились лики. И теперь уже совершенно ясно стало, что никакие это не люди. И что годы их отнюдь не средние, тоже стало ясно. Древний многознающий народ шествовал по подземным пролетам, и каменные своды множили их нечеловечески звонкие голоса.
Вскоре лестница кончилась. Короткий тоннель в горах вывел эльфов в небольшую пещеру, где их предводитель, снова снял с груди ключ и вставил в еле заметную выщербину. Скальная порода раздвинулась. Щель была едва ли не уже, чем первая. Несколько беспечных голосов, подшучивая, предложили Жану (только теперь его называли его исконным именем) оставить стул, но он отказался. Щель постепенно поглотила всех и сомкнулась.
А с той стороны… С той стороны, естественно, была гавань. И звезды сияли на небе, словно и не было этого долгого пути вглубь под землю. И стражник, взглянув на приближавшийся к нему отряд, не стал требовать пароля, а просто указал им на ближайший корабль, борта которого ночью казались черными, но черными, конечно, не были. Тот, кого так долго звали Жаном, со стулом подмышкой, ринулся к паруснику в числе первых.
На этом кончается мой рассказ. Трещина в скале, конечно, была трещиной во времени. И ни один человек не способен ее найти, а если и найдет, не способен ее открыть, а если и откроет, не сможет пройти сквозь нее живым.
Но те люди, что ворвались в городок около полудня, до трещины не добрались и так ничего и не поняли, хотя и прошли по всем домам, оставляя после себя беспорядок и разорение. Я даже не знаю, был ли среди них хоть один, который во всей этой кутерьме обратил внимание на дивные сады, которые украшали город. Да и до садов ли им было!