Жду новый пост

Серия «Неволшебные сказки»

- Да, это совсем не Канзас, Тотошка, – сказала Элли, слезая с табуретки с пыльной коробкой в руках. – Это совсем не Канзас.
Старый седой пес, лежавший у порога, поднял голову и утвердительно тявкнул. Царивший вокруг них шумный и дымный город и вправду ничуть не напоминал привычные когда-то просторы Канзаса. И хотя Элли, теперь бойкая молодая женщина, старалась, чтобы маленькая квартирка на шестом этаже была такой же уютной, как деревенский дом, ей это не слишком удавалось. Во-первых, она была слишком молода для замужества и не знала еще всего, что положено знать хорошей хозяйке  – так ей сказала мама, когда Джон пришел свататься. Во-вторых, она не привыкла жить в большом городе. В-третьих, в последнее время ей мешал округлившийся живот, в котором, точно пирог в печке (еще одно мамино выражение) зрел малыш.
«Интересно, мальчик или девочка?» - привычно подумала Элли – эта мысль всегда появлялась у нее первой, когда она думала о малыше. Ей, наверное, больше хотелось девочку. А вот Джон мечтал о мальчугане. Мальчик – это тоже неплохо.  Элли рассеяно протерла пыль с коробки и сняла крышку. Внутри лежали блестящие, украшенные серебристыми пряжками, почти как новенькие – только каблуки слегка сбиты – красные башмачки.
Элли задумалась. Джон в последнее время часто приходил с завода хмурый, и не шутил с ней, как бывало прежде. Конечно, он все еще любил ее, но он же мужчина. А у мужчин полно взрослых серьезных дел, и им невдомек, что молодая беременная жена нуждается в ласковом слове, в ласковом взгляде, в ласковом прикосновении. У них на уме серьезные заводские дела, и они забывают порой выслушать несерьезный лепет молодой беременной жены и в лучшем случае на все ее страхи отвечают только «Ну, ты глупышка! Сколько женщин рожало до тебя, родишь и ты. В этом нет ничего страшного!»
Да, ничего страшного… Элли всхлипнула. Вот бы надеть снова волшебные башмачки, стукнуть каблуками и оказаться в сказочной стране. Снова восьмилетней девочкой, в компании мудрого Страшилы, бесстрашного Льва, добросердечного Железного Дровосека… И когда Великий Гудвин спросит, каково ее самое заветное желание, она от всего сердца пожелает остаться навсегда восьмилетней девочкой, живущей в дивной стране Оз!
Элли погладила пальцем блестящую кожу башмачков и перевела взгляд на свои ноги. Слишком большие! Да к тому же еще припухли в последнее время. Нет, они теперь ни за что не влезут в красные башмачки!
Ребенок шевельнулся, и женщина привычно погладила живот. «Ничего! – подумала она. – Это наверняка девочка. И когда она родится и немного подрастет, я подарю ей красные башмачки, научу, как с ними обходиться и она будет счастлива! А когда будет счастлива она, счастлива буду и я»
Тотошка посмотрел на хозяйку и приоткрыл пасть, как будто хотел что-то сказать. Но в нашем мире собаки не разговаривают.

Люди - крайне эгоистичные и нечувствительные создания. Вечно они обеспокоены своим психическим комфортом, а комфорт окружающих их вещей, даже самых близких к телу, их не сколько не волнует.
О! Я могла бы написать целую поэму о переживаниях лифчика или семейных трусов. Но, по моему глубокому убеждению, это слишком интимное дело. Поэтому расскажу я вам о гостиничном белье.

Гостиничное белье постоянно сталкивается с вызовами внешнего мира. Во-первых, ему приходится терпеть частую смену клиентов. Во-вторых, его измучили бесконечные стирки. В-третьих, горничные тоже не слишком вежливо с ним обходятся и постоянно обдергивают и натягивают его сверх меры. Естественно, пусть и не слишком утонченный, но все-таки благородный хлопок вынужден как-то притираться к сложившимся обстоятельствам. Но делает каждый предмет белья это по-своему.
У простыни ярко выраженный комплекс Сонечки Мармеладовой. С одной стороны, она считает, что и недостойна ничего иного, как принимать каждый вечер на себя груз все новых и новых не всегда приятных (и даже не всегда чистых) женских и мужских тел. С другой стороны, она убедила себя, что страданиями душа совершенствуется, что в будущей жизни она будет вознаграждена, и что такова судьба каждой истинной христианки.
Наволочка, напротив, восхищена тем обстоятельством, что головы, лежащие на ней, постоянно сменяются. Кажется, ее не смущают даже слюни, которыми клиенты обильно пропитывают ее каждую ночь. "Это так романтично! - восклицает наволочка, - я дарю покой и отдохновение тысячам разнообразнейших людей, я принимаю в себя их мечты и чаяния, я лелею их сны и навеваю им сладчайшие грезы!" Лично я думаю, что у наволочки банальнейший БАР в маниакальной стадии. Когда он перейдет в депрессивную, вполне возможно, что наволочка предпримет попытку самоубийства или (о ужас!) попытается задушить невинного, спящего на ней. Кстати, не этим ли вызван пресловутый синдром внезапной смерти во сне?
И, наконец, пододеяльник. Пододеяльник одержим страстью к любовным ласкам. И ему не довольно того, что он всю ночь обнимает смиренное одеяло. Нет, пододеяльник также жарко охватывает и атлетически сложенного мужчину, и полноватую женщину средних лет, и дряблого старичка, и костлявого мальчишку. Пожалуй, пододеяльник - единственный, кто по-настоящему счастлив во всей этой компании.

Стоял ясный майский день, когда господин состоятельный крот, отплевываясь и неловко вращая крутыми боками, вылез на полянку. Лучи солнца тотчас ударили ему в почти слепые глаза и он, как обычно, потряс головой, стараясь избавиться от грустных мыслей. Но мысли, как обычно, от потряхивания не улетучились, а наоборот завертелись в голове, все ускоряясь и ускоряясь. К солнечному свету у господина состоятельного крота было двойственное отношение: с одной стороны, свет был безусловно вреден, потому что слепил до слез глаза (не очень-то понятно, зачем эти глаза и вообще нужны, ну, уж если дал кротовий бог, так пусть будут), с другой стороны, светило приятно согревало бархатную шкурку крота, разгоняло водившихся в ней паразитов и навевало смутную надежду, что в конце концов все будет хорошо.
Этой зимой господин состоятельный крот пережил любовную трагедию. Старая мышь сосватала ему исключительно выгодную невесту: круглую сироту, хозяйственную и экономную. Подумать только, на пропитание ей хватало всего лишь ползернышка в день!  И вот он совершенно уже сговорился со старой мышью, и невеста вроде тоже не возражала, и он принялся оборудовать свои подземные хоромы лебяжьим пухом, сухой вербеной и прочими глупостями, которые так милы женскому полу, как вдруг его суженая пропала. Он искал ее долго и безрезультатно, он даже, заподозрив, что старая сводня сосватала девушке какого-то другого состоятельного крота, принялся следить за мышью и своими собратьями в поисках следов заговора… Но мышь убивалась так искренне, а другие кроты так явно экономили и вовсе не пускались в безумные траты, которые – как слышал господин состоятельный крот из источников, заслуживающих доверия – неизбежны во время медового месяца, что мой герой окончательно уверился в бесславной гибели своей милой невесты. И захандрил. Не то, чтобы он успел воспылать нежными чувствами к девушке, но мысль о половинке зерна в день не давала ему покоя. Сам господин состоятельный крот съедал в день до полуфунта жучков, червячков, корней и прочей снеди, также поступали и все известные ему кротихи, так что встретить другую такую же экономную невесту нечего было и мечтать.
И так господин состоятельный крот сидел под солнцем и предавался невеселым мыслям, как вдруг услышал неподалеку меланхолическое жужжание. Не он один страдал от неразделенной любви! Кто-то еще печалился на солнечной полянке:
- Ах! – говорил незнакомец, - какая у нее была талия, какие ручки! А я, дурак, послушался жжжужжжжелиц!  Унее совсем нет жжж-вал! У нее только четыре лапки! Жжжжзавистливые твари! Сам разрушил свое счастье! ЖЖЖЖзнатный болван! Лучше смерть, чем такая жжжжижжжзнь!
Тут раздался шлепок, слабый вскрик и вслед за ними довольное чавканье. Другой незнакомец, размерами, судя по всему, много превосходивший первого, заквакал в стороне:
- Действительно болван! Квак, я спрашиваю вас, квак можно ставить свою драгоценную жизнь в зависимость от квакой-то бабы! Да будь она хоть трижды кврасавица!  Вот прошлым летом была и у меня любовь! Даже страсть! Квак я любил! А она, неблагодарная, унеслась от меня вслед за легкокрылым мотыльком! И что же? Теперь я снова весел, счастлив и здоров. Квак ни крути, главное – это вдосталь поспать и сытно поесть.
«Какие ограниченные натуры!» - подумал господин состоятельный крот – «Один предается печали, не замечая, что его вот-вот сожрут.  Другой только о брюхе и думает. Нет, я не таков – продолжал он с удовольствием, - Я твердо знаю, что экономические интересы превыше всего. Это – базис, на котором основывается духовная жизнь, и потому для обогащения духовной жизни нужно прежде всего обогащаться материально» . И очень довольный тем, что может изъясняться так кратко и умно, господин состоятельный крот нырнул в свою кротовину и покинул солнечную полянку.

Дон Хуан Тенорьо был высок ростом и изящно сложен. Дон Хуан Тенорьо был прекрасен лицом и благороден манерами. Дон Хуан Тенорьо обладал безукоризненно белыми и ровными зубами и ослепительной улыбкой. Глаза его были черными, словно севильская, ночь и такими же бархатными. И - что немаловажно - аромат, исходивший от тела дона Хуана Тенорьо, не был неприятен для женского обоняния.
Но случилось так, что все эти достоинства высокородного дона напрочь зачеркивались одним, неисправимым, увы, недостатком: голос у дона Хуана Тенорьо был писклявым, и напоминал блеянье одинокого заблудившегося ягненка. Самая благосклонная синьора, уже принявшая с десяток любовных записок и даже приподнявшая вуаль при выходе из церкви, дабы показать дону свой соблазнительный ротик и подбородок безупречной лепки, и даже согласившаяся на тайное свидание в саду или на балконе, не могла сдержать смеха, когда слушала его признания в любви. Севильские женщины снедаемы страстями и готовы подарить свою любовь даже незнакомцу, но можно ли любить того, кто так смешон? Нет, это решительно невозможно.
Дон Хуан Тенорьо страдал от множества неразделенных любовей и от сопутствующего тому напряжения физических сил  пищал все сильнее и сильнее. Вскоре голос его напоминал уже чириканье свежевылупившегося цыпленка. Бедный дон решил покончить жизнь самоубийством.
И вот, когда он стоял на высоком берегу Гвадалквивира, обнажив верную шпагу и готовясь пронзить себе предавшее его горло, ему явился черт, которых, как известно, полным полно в могущественной Испании, властительнице обеих Индий.
И свершилась сделка. Благородный дон обменял свою бессмертную душу на глубокий серебряный баритон и безупречный слух. И - как вы все уже догадались - с этого времени ни одна синьора не могла противостоять дону Хуану Тенорьо, едва заслышит его серенаду, до тех самых пор, пока он не встретился с Командором.
Правда, говорят, черт все-таки подсуропил ему, обманув, как то свойственно врагам рода человеческого, в самый последний момент, и, ниспадая в ад, дон Хуан, тщетно силясь высвободить ладонь из каменного рукопожатия, утратил свой дьявольски соблазнительный голос и верещал, точно молочный поросенок.
У каждой истории есть мораль. Какова же мораль у моей истории? Жизнь можно прожить, как сказку. Жизнь можно прожить, как песню. Выбирайте внимательно, любезные мои читатели. Ибо сказка эта может оказаться страшной, а песня – комической.

Сегодня мне опять приснился этот сон. Он всегда очень ясный, очень яркий и очень грустный. Но просыпаюсь я не опечаленная. Просыпаюсь я с сознанием, что все произошло, как следовало тому произойти. Все обязательства погашены, и никто никому ничего не должен. Вот разве что…
Меня ведь читает так мало народу. И будет совсем безопасно, если я расскажу эту историю. Вряд ли она попадет не в те руки. А если и попадет, то все уже кончено и забыто. И следы поросли травой.
Это был небольшой приморский городишко в одной из стран, расположенных на одном из новых континентов, возникших, когда не стало великой Гондваны. Как известно, произошло это тогда, когда Эру свернул все пути в кольца и обратил Арду в шар. То есть очень давно. Поэтому не имеет никакого значения, на каком из материков расположен был городишко,  в мэрию которого ворвалась как-то утром женщина средних лет, только что выпрыгнувшая из-за руля большой блестящей машины. Каждый, увидевший эту машину, сразу бы сообразил, что действие происходит в благословенные пятидесятые, когда бензин был дешев, а дамы могли себе позволить носить пышные юбки на кружевных подъюбниках кипенно-белого цвета и нитяные белые же перчатки до локтя. Сумочки тогда были непозволительно маленькими и скорее напоминали пудреницу, нежели сумочку. Вот такая-то лаковая безделица и болталась на локте женщины, пока она торопливо убеждала секретаршу мэра, что ей нужно войти к хозяину кабинета прямо сейчас и ни минутой позже.
Добравшись, наконец, до мэра, женщина глубоко вздохнула и открыла рот. Казалось бы, она должна была затараторить. Но вместо этого она заговорила звучным необыкновенно красивым голосом внятно и неспешно:
- Они скоро будут здесь. Конечно, они понятия не имеют о том, что здесь происходит на самом деле. Но у них масса самых диких теорий, и большинство склоняется к тому, что у нас расположена законспирированная шпионская база Советов. Впрочем, процентов тридцать за то, что это опять-таки законспирированная шпионская база пришельцев. И вот они (разумеется, в строгой тайне) выдвинулись сегодня, вооруженные усыпляющим газом, шприцами с бог весть какой дрянью, нервно-паралитическими гранатами и простыми карабинами. По-моему, Петер, пришло время уходить.
Мэр города, мужчина среднего роста с усталым лицом, вздохнул:
- Нам было так уютно в последние годы! И наши сады, что они сделают с нашими садами!
- Скорее всего, сады просто одичают. А вот нам будет совсем нелегко. Это не старые времена и повсюду теперь требуются документы. Социальные карточки, вид на жительство, налоговые декларации и масса прочей бумажной ерунды. Нет, Петер, на этот раз действительно пришло время уходить.
- Но как они могли догадаться, Луиза!
- Не будь дураком! Это наше кладбище, на котором никто не похоронен. Эта наша больница, в которой никто не лечится. Наше налоговое управление, которое не собирает налогов. И потом, в городе совсем нет детей. Никаких. Уже семьдесят лет. С тех пор, как они ввели статистику, жить стало решительно невозможно.
Мэр протянул руку к коммутатору и нажал самую потертую кнопку.
- Жоржетта, - сказал он, - объявляй общий сбор.
И народ, населявший город, потянулся к выглядевшему неприлично новым и неприлично стерильным зданию муниципальной больницы. Внутри больница казалась еще более странной, чем снаружи. Ее населяли блестящие шкафчики, полные склянок и картонных упаковок. Там и тут в углах стояли каталки с хромированными ручками, на которых (это было сразу заметно) никто никогда не лежал. В операционной на подносе были выложены хирургические инструменты, и солнце отражалось от их нетронутой поверхности и бросало солнечные зайчики на идеально выкрашенные стены. Да и народ, наполнявший постепенно больницу, выглядел странновато. Сразу и не скажешь, но что-то в них цепляло взгляд. Может быть, то, что среди них не было ни молодежи, ни стариков – только хорошо сохранившиеся люди средних лет. Может быть, то, что волосы у них у всех имели странный припыленный оттенок, словно кто-то собрался напудрить их мукой, но остановился, едва начав задуманное. Может быть , стороннего наблюдателя смущали их глаза – слишком ясные, слишком холодные, слишком разумные. Должно быть, городок их действительно находился на отшибе, долгое время не замечаемый властями, раз они столько лет смогли прожить, не тронутые и не потревоженные.
Все они, и мужчины, и женщины, казалось, весьма легкомысленно отнеслись к сложной ситуации. В толпе слышались смешки и шутки, кто-то насвистывал, кто-то напевал.
- Пропустите, пропустите! Лаура, подвинься, Ганс, отойди с дороги, Жан, куда ты тащишь с собой стул?
- Это настоящий готический стиль! Каштан, между прочим, мое любимое дерево!
Мэр погрозил Жану пальцем и встал, наконец, во главе толпы, которая к тому времени успела сформироваться в довольно стройную колонну.
- Вперед! – воскликнул мэр, и сопровождаемый одобрительными выкриками двинулся к регистратуре, расположенной на втором этаже. Там в углу стояли громоздкие часы, явно не представлявшие антикварной ценности, в отличие от каштанового стула. Мэр открыл часы и остановил маятник. Потом передвинул стрелки, так, чтобы часовая указывала ровно на шесть часов, но минутная почему-то показывала без четверти. Часы задумались на минутку, а затем разразились хриплым боем. В покрытой белым кафелем стене рядом с ними образовалась еле заметная трещина. Мэр снял с шеи ключ и вставил в трещину, которая тотчас же расширилась и раздвинулась, открыв проход в зал, также отделанный сверху донизу белым кафелем. Народ устремился в щель, что заняло не мало времени, так как ширины ее хватало только на одного человека. Последним протиснулся Жан, волоча за собой стул. Едва он вынырнул с другой стороны, как щель сама собой сомкнулась, и ровная блестящая стена на ее месте не вызвала бы никаких подозрений.
Они прошли через кафельный зал и оказались на лестнице, круто уходившей вниз. По мере продвижения, лестница старела, но не ветшала. Бетонные ступени стали мраморными, мраморные – дубовыми. Блестящий кафель на стенах постепенно превратился в гладкотесанные каменные плиты. Электрическое освещение сменилось смоляными факелами. Кто все это построил? В какие времена? Почему факелы вспыхивали сами собой, освещая дорогу впереди, и сами собой гасли, когда мимо них проходил последний из странников? Я не знаю. Но не одна лестница изменилась. Изменились и те, что шли по ней. Личины спали, и объявились лики. И теперь уже совершенно ясно стало, что никакие это не люди. И что годы их отнюдь не средние, тоже стало ясно. Древний многознающий народ шествовал по подземным пролетам, и каменные своды множили их нечеловечески звонкие голоса.
Вскоре лестница кончилась. Короткий тоннель в горах вывел эльфов в небольшую пещеру, где их предводитель, снова снял с груди ключ и вставил в еле заметную выщербину. Скальная порода раздвинулась. Щель была едва ли не уже, чем первая. Несколько беспечных голосов, подшучивая, предложили Жану (только теперь его называли его исконным именем) оставить стул, но он отказался. Щель постепенно поглотила всех и сомкнулась.
А с той стороны… С той стороны, естественно, была гавань. И звезды сияли на небе, словно и не было этого долгого пути вглубь под землю. И стражник, взглянув на приближавшийся к нему отряд, не стал требовать пароля, а просто указал им на ближайший корабль, борта которого ночью казались черными, но черными, конечно, не были. Тот, кого так долго звали Жаном, со стулом подмышкой, ринулся к паруснику в числе первых.
На этом кончается мой рассказ. Трещина в скале, конечно, была трещиной во времени. И ни один человек не способен ее найти, а если и найдет, не способен ее открыть, а если и откроет, не сможет пройти сквозь нее живым.
Но те люди, что ворвались в городок около полудня, до трещины не добрались и так ничего и не поняли, хотя и прошли по всем домам, оставляя после себя беспорядок и разорение. Я даже не знаю, был ли среди них хоть один, который во всей этой кутерьме обратил внимание на дивные сады, которые украшали город. Да и до садов ли им было!

Маленькую Варю дразнили в школе за то, что она не была маленькой. И еще за то, что ее мама тоже маленькой не была. И Варя, и Варина мама принадлежали к редкому, вымирающему ныне в России классу статных женщин. То есть были они крупные, высокие, стройные и ладно сложенные, с крепкими руками, округлыми плечами и прямыми спинами. Не знаю, замечали ли вы, но прямая спина, в отличие от сутулой, делает так, что человека кажется несколько больше, чем он есть на самом деле. Больше и значительнее. Вот эта значительность Вари и Вариной мамы и задевала одноклассниц девочки, а также мам одноклассниц. О! одноклассницы очень даже чувствовали, что имеют ввиду их матери, когда с хмыканьем смотрят вслед рослой женщине, и неодобрение взрослых превращалось в неприятие младших. "А Варька- корова! И мама у нее коровища!" - дразнились одноклассницы на переменах, а Варя только прямее держала спину и старалась не обижаться. Ведь обижаются на дураков только глупые люди...
Все изменилось как-то октябрьским вечером. Мама решила, что Варе пора учиться плавать и взяла ее с собой в бассейн. В воде мама оказалась еще значительней, чем на суше. В движениях объявилась невиданная грация, а белеющее в воде сильное тело было так привлекательно, что Варя неосознанно стала подражать и этим движениям, и этому телу. И незаметно для себя поплыла.
- Ты корова! И мама у тебя корова! - тощая лупоглазая Соловьева нагло встала у нее на дороге в школьном коридоре.
- Неправда, - вдруг твердо сказала Варя, - мама у меня не корова.
- А кто? Слониха? С во-о-от такой большой задницей и во-о-от такими маленькими глазками. - Соловьева показала размеры, и собравшиеся вокруг девочек одноклассники захихикали.
Варя вспомнила бассейн и улыбнулась.
- Мама у меня - кит. Большой белый кит. Она вольно плавает в огромных океанах, от арктических льдов до экватора. Она видит разные земли и весело играет в волнах. И ей нет дела до таких, как ты, - сухопутных крыс.
Соловьева задрожала и спрятала лицо в ладонях. Ей нечего было ответить - она не умела плавать, вообще боялась воды и совсем недавно перестала плакать и капризничать, когда мама мыла ей голову. Да-да - только никому не говорите! - голову Соловьевой все еще мыла мама. И мама была у нее совсем обычная, вовсе не кит. Варя сразу поняла это, едва взглянула на сгорбленные плечи Соловьевой. И ей стало стыдно за то, что она хвасталась. Так ведь оно всегда и бывает с теми, у кого мамы - киты: они стыдятся своей силы, а не слабости.